Мое дурное настроение вновь напомнило о себе, когда я подумал о Рали. Теперь таких героев уже нам не увидеть. Я восхищался собственной сестрой еще с младенчества. И, если говорить правду, мои подвиги по сравнению с ее деяниями выглядели жалко. Она была воином из воинов. Командиром женской гвардии маранонок. Рали преследовала последнего архонта Ликантии до края света, что уже само по себе было самым грандиозным путешествием в истории. И она догнала его и уничтожила, тем самым спасая Ориссу от гибели. Рали была благословенна — или проклята, кому как нравится, — магическим талантом, который мог бы соперничать со способностями наших лучших воскресителей. Она пропала вместе с экспедицией в холодные южные края много лет назад. И теперь каждый день я просыпался в ожидании новостей о ее возвращении. Или ужасной правды, что она все таки погибла. Похоже, все мои ровесники уже отошли в вечность. Я пережил и друзей и врагов. Может быть, поэтому я ощущал свою ненужность. Что то слишком затянулся час моего ухода, на радость молодым поколениям. Коляска подпрыгнула на ухабе, вернув меня к реальности от грустных раздумий. А ведь я не раз уже обращался в Магистрат с жалобой на отвратительное и все более ухудшающееся положение дорог, требующих срочного ремонта. Их состояние грозило не только опасностями во время езды и причиняло неудобства, но становилось и зияющей дырой, куда уходили наши прибыли. Товары и фургоны портились на этих дорогах, пока городские головы сражались за более комфортабельные кабинеты для себя или устраивали публичные церемонии. — Это не наша работа, а воскресителей, — отвечал главный магистр. — Мы платим приличные деньги из городской казны, чтобы их заклинания предохраняли дороги от износа. Они клялись, что последнее заклинание должно проработать не менее десяти лет. Но не прошло и года, а вы только посмотрите на состояние наших дорог! Главный же воскреситель возражал, что именно Магистрат совершает ошибку, строя дороги из столь скверного материала, что никакая магия не в силах защитить их. На это следовала очередная язвительная реплика из Магистрата, ну и так далее, а тем временем дороги и мосты продолжали разрушаться, поскольку делом никто не занимался. В результате победу одержал Магистрат. Поскольку мало кто доверял магистрам, но зато все посматривали искоса на чародеев. Столь скверной общественной репутации воскресителей способствовали и их провалы за прошедшие несколько лет. Дар магического знания, который я привез из Ирайи, во многом способствовал нашему процветанию. Мы повелевали погодой, отчего возрастала урожайность зерновых и лучше плодились стада; мы очищали реки; процветали леса и поля, дающие нам рыбу и дичь; мы даже свели на нет проявления чумы, нападавшей ранее на нас, когда ей вздумается, той самой чумы, что некогда забрала моих Диосе и малышку Эмили. Но за последние несколько месяцев в магических защитных стенах появились трещины. Сначала болезни напали на рогатый скот. На зерновые обрушился прожорливый жучок. А на рынках колдуньи требовали денег, угрожая иначе напустить неизлечимую проказу. В моем доме как то испортилась целая кладовая мяса. Раньше достаточно было обычного заклинания воскресителей, чтобы такого не случилось. И естественно, что основная часть вины за это ложилась на воскресителей. Людные дискуссии на тему: какими ленивыми, алчными и вороватыми стали наши кудесники — не утихали. Сперва я мало обращал на это внимания — подобные происшествия казались мне второстепенными, но потом принял их близко к сердцу. В дни моей юности воскресители являлись заклятыми врагами семейства Антеро. Они обладали огромными незаконными доходами, окружив себя непроницаемой стеной таинственности, а кое кто из них даже вступил в заговор с принцем Равелином из Ирайи против нашей страны. Мой родной брат Халаб пал жертвой их злодейства. Но с течением времени происходили изменения. Двери знания в храме Воскрешения теперь были открыты любому человеку, обладающему соответствующим талантом, а сами чародеи принесли клятву работать только ради общественного блага. Но увы — не переделать человеческую природу, — не у всех были чисты сердца и помыслы. Вот о чем я размышлял, когда моя коляска проезжала мимо холма, на котором возвышался храм Воскрешения. Некогда он одиноко стоял на самой вершине, окруженный стенами, за которые запрещено было заходить простым гражданам. Но теперь и здесь постройки разрослись по террасам холма. Даже при свете дня обитель кудесников излучала какое то сияние, а воздух — тяжелый от запаха серы — дрожал и жужжал от скоплений энергии. Я разглядел группу новичков, идущих на занятия под присмотром сурового наставника воскресителя. Хоть я и не считался магом, но книги, которые им предстояло изучить, были мне хорошо знакомы. В них содержалась мудрость Яноша Серого Плаща или, по крайней мере, та часть его знаний, которую я смог запомнить, а потом и повторить. Его теории, его поиск естественных законов развернули колдовство в нужном направлении. Впервые в истории магию изучали на предмет причины и следствия. Существовала даже группа молодых магов, размышлявших над одной из догадок Яноша — не является ли энергия магии частью энергии более общей. Чародейством любая вещь может быть превращена в другую, может быть перемещена, удвоена, защищена или уничтожена. Серый Плащ полагал, что одни и те же силы воздействуют на падающий предмет, на стремительно текущий поток, на скачущую стрелку компаса, на яростную жару и на сам свет, позволяющий видеть эти обычные чудеса. Он полагал, что все предметы — как в нашем мире, так и в духовном — созданы из крошечных зерен изначальной субстанции и подчиняются единому закону. Осталось только открыть этот единый закон, и все становится возможным. Эти то поиски и являлись главной задачей Серого Плаща. Он думал, что близок к этой цели, когда мы оказались в Далеких Королевствах. И я верю, что он достиг бы своего, если бы дело не обернулось против него, не уничтожив его самого. Коляска повернула к речным пристаням, и я оказался в тех кварталах, где некогда преследовал красавицу Мелину — злую волшебницу плоти, околдовавшую похотью мою душу во времена юности. Тогда это было опасное место, где прогнившие строения скрывали притоны наслаждений, которые вряд ли когда нибудь еще появятся в Ориссе. Те развалюхи снесли, и на их месте поднялись модные многоквартирные дома. Улицы стали шире, на них расположились дорогие таверны, салоны мод и магазины с ювелирными побрякушками для богатых горожан. И если бы сейчас здесь появились личности, подобные Мелине или ее своднику Лиго, их тут же препроводил бы отсюда бдительный стражник. Наверное, изменения произошли здесь к лучшему. Но каждый раз, проезжая по широкой чистой мостовой мимо зеленых садов этой улицы, я слегка сожалел о прошлом, как о потерянной драгоценности. Мы повернули за угол, и впереди показались склады и речные берега. Люди в рабочей одежде, с отпечатком тяжкого труда на лицах, мозолистыми ладонями и натруженными мышцами расходились в стороны, давая проехать моей коляске. Некоторые из них приветствовали меня. Некоторые объясняли своим детям, кто я такой. Может быть, это говорит тщеславие, но я считаю себя справедливым человеком, который честно платит людям за честный труд. Я богат, но этим не хвастаю. По отношению же к людям труда я всегда проявлял щедрость и сочувствие. Однако же существует мнение, что даже добрые торговцы все меряют на деньги, будь то трудовое время, товары или женская красота. Даже мечта путешественника открыть неизведанное превращается у купца, в конечном счете, в торговый маршрут. Так что не так уж я и хорош, каким хотел бы себя видеть. Но все же одну достойную вещь я в своей жизни сделал. И я говорю не о той экспедиции, которую мы организовали с Яношем. И даже не о том благословении, что я привез из путешествия жителям Ориссы. Предмет моей гордости то, что именно я показал пример людям моего класса, освобождая рабов. Некоторые и по сей день ненавидят меня за это. Но их ненависть также придает мне силы. Перед торговыми причалами мы повернули и поехали к судоверфи, где готовился к спуску мой новый корабль. Между причалами и верфью травянистый широкий берег реки был свободен от построек и являлся своего рода парком, где отдыхали семьи, парочки или просто одинокие мечтатели. Тут вдоль реки шел каменный парапет, чтобы никто не поскользнулся и не упал в воду во время дождей или снегопада. А месяц цветов в этом году был дождлив, и разбухшая река стремительно несла вниз свои воды. Ударяясь о камни облицовки, вода упорно стремилась смыть их со своего пути, отчего над рекой поднимался легкий туман. Облака этой битвы, которую камень мог в конце концов и проиграть, окутал мою коляску, когда мы проезжали мимо. Запах воды взволновал меня, и я почувствовал, как обострилось восприятие, как захотелось вновь отправиться в дальнюю дорогу. Я увидел корабль с потрепанными штормами парусами, идущий к причалам, и мною овладело то же чувство благоговения, которое я испытывал ребенком, играя на берегах реки. Корабль был стар, с облупившейся краской; его корпус и паруса покрывала соль. Но каким бы старым он ни был, по реке он двигался величественно. Этот корабль повидал много морей, берегов, был крепко потрепан штормами. Ветер донес от него запах смолы, а мои ноги почти почувствовали выскобленные твердые доски палубы. Я представил себе горизонты, покачивающиеся передо мной, килевую качку, хлопанье парусов, босоногих моряков, взлетающих на мачты. Ей богу, мне нравилось странствовать! Тут наши пристрастия с Яношем были одинаковы. Он был искателем, а я — бродягой. Он был поглощен мыслью дойти до цели. Я же был счастлив только в пути. Странно, подумал я. Серый Плащ всю жизнь сражался с трудностями, закаляя характер. Для него отправиться в путь было вполне естественно. Я же вырос в роскоши и вообще не знал никаких забот, пока вместе с ним не ввязался в это дело с Далекими Королевствами. И тут то меня поразила та особенная болезнь. Симптомы ее — учащенный пульс, мурашки на спине и внезапное, неконтролируемое отвращение к существующему в данную минуту окружению. Болезнь нападает без предупреждения. Ее может вызвать вид заморского купца или пришедший издалека караван с товарами. Но могут быть опасны и небольшие события: звук ветра, запах сырой кожи порой вызывают воспоминания о месте и времени, где ничего не существует, кроме манящей дороги. Над водой разносился голос лоцмана, выкрикивающего отметки глубины воды, и мне пришлось подавить невольный вздох. Я подумал: твои путешествия закончены, Амальрик Антеро. Приключений больше не будет. Ты слишком стар, мой друг. Слишком. Квотерволз закричал на толпу, чтобы дали дорогу, и подобранные в масть вороные втащили мой поскрипывающий скелет на верфь, где семейство Антеро, наши друзья и работники собрались для обряда благословения корабля и последующего пиршества. Приглашенные музыканты оживляли празднество. Огромные куски мяса вращались на вертелах над огнем. Повсюду стояли столы с яствами, а сонмы слуг сновали с подносами освежающих напитков среди толпы. Каждый надел свой лучший наряд, а в этом месяце костюм должен был быть как можно цветастее, в соответствии с образом весенней Ориссы. Запахи, звуки и цвета захлестнули меня, так что я уже стал нервничать, с нетерпением дожидаясь окончания дня. Так много людей поприветствовали меня сегодня, что уже почти ничего не трогало. Мой сын Клигус, раздвигая толпу широкими плечами, пришел ко мне на помощь. На нем был лучший мундир, а на шее у него сверкали три тяжелые золотые цепи, что свидетельствовало о звании генерала. — Отец Антеро! — вскричал он своим громким басом, который так нравился народу. — А мы уж боялись, что вы занедужили и не сможете почтить нас своим присутствием. Я глянул на Квотерволза, который ответил мне иронической ухмылкой, пожал плечами и отвернулся. Я пожал руку сына с внезапным раздражением. — Занедужил? — сказал я. — С чего ты решил, что я занедужил? Да я никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Мой сын засиял улыбкой, похлопал меня по плечу и объявил во всеуслышание: — Слышали? Отец Антеро сказал, что никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Его слова должны всех нас вдохновить. И ей богу, человеку действительно столько лет, на сколько он себя чувствует! И вот перед вами, мои друзья, находится доказательство правоты этих слов. Великий господин Антеро стучится в дверь семидесятилетия, но по прежнему в боевой готовности и полон сил. Он обнял меня. И мне ничего не оставалось, как терпеть все это, чтобы не унизить его перед лицом друзей. Я раньше сильнее любил сына. В самом деле. Но став взрослым, он приобрел привычки, раздражающе действующие на меня. Клигусу перевалило за сорок, он отличился на военной службе. Впрочем, я не знал, насколько хороший он солдат, несмотря на его победы. Но он искусно оперировал общественным мнением, и ему казалось, что его все любят только за солидный голос, обходительность и способность навязать любому свое мнение. К тому же, мне казалось, он злоупотребляет нашим именем, называя меня отцом Антеро в присутствии всех, полагая, что одно имя обеспечивает ему авторитет. В результате кое кто его побаивался, кое кто уважал, но, насколько мне было известно, любили его немногие. И его собственный отец, как ни стыдно признать, теперь не принадлежал к последним. Чувствуя себя предателем по отношению к единственному ребенку — сыну от счастливого брака с Омери, — я заставил себя улыбнуться и вновь взять его за руку. Клигус расцвел от удовольствия. — Рад видеть тебя, сын мой, — сказал я и обратился ко всем: — А теперь не пора ли начать празднество? Перед нами судно, которое нуждается в благословении, пища, которую необходимо съесть, и целая река напитков, которые ждут не дождутся, пока их выпьют. Мои слова были встречены с энтузиазмом громкими восхвалениями всего рода Антеро. Клигус откровенно гордился собой. Пока мы шли к стапелям, где должно было состояться благословение, Клигус шепнул мне: — Ты обещал, что мы поговорим, отец. О моем будущем и будущем нашей семьи. Клигус намекал на грядущие изменения. Уже не первый месяц он и другие члены нашего семейства приставали ко мне с просьбами назвать имя преемника главы коммерческой империи Антеро. Как мой единственный сын, Клигус, естественно, на этом месте видел себя, отвергая права многочисленных моих племянников, племянниц и кузенов. Я же не был уверен в том, что именно он лучше всего подходил на эту роль, и потому всячески оттягивал момент решения. Отсрочки эти воспринимались Клигусом весьма болезненно. Чем дольше я тянул, тем больше он страшился, а чем больше страшился, тем больше нервничал и потому говорил и делал не то, что нужно. Хотя я и сейчас не был готов к обсуждению этой темы, тем не менее, постарался вложить в ответ максимум уверенности: — Я вовсе не забыл своего обещания, — сказал я. — Этот разговор значится среди моих самых неотложных дел. — Так когда же он состоится? — напирал сын. — Судя по тому, как ты хорошо выглядишь, мы уже можем встретиться и все обсудить. Сомнения во мне мешались с чувством вины, и потому я огрызнулся: — Встреча состоится, когда я буду готов, и ни минутой раньше. Клигус покраснел. — Извини, отец, — сказал он. — Я вовсе не хотел проявить неуважение к тебе. Я увидел у него глаза Омери и этот упрямый подбородок и тут же пожалел о своей резкости. — Не обращай внимания на мое настроение, сынок. Я просто задумался о своем. Это его ободрило. — Так, значит, скоро увидимся? — Я же обещал, — сказал я. На берегу возвышался огромный павильон, украшенный знаменами, лентами и полотнищем, где была выткана карта наших разветвленных торговых путей. Павильон скрывал стапели с кораблем. Когда я взбирался по ступенькам на платформу, мне сверху помахал рукой красивый молодой человек. — Дядюшка Амальрик! — сказал он с искренней радостью. Он схватил с подноса у слуги бокал с холодным ароматизированным вином и протянул мне. — Если выпьешь его быстро, дам еще. — Он засмеялся. — У меня тесное знакомство с парнем, который оплачивает все это. — Вот это племянник, — сказал я, принимая бокал от Гермиаса. — И пусть боги знают, что мы настроены серьезно! — Я выпил половину содержимого бокала, и вино удвоило мою радость оттого, что вижу этого любимого родственника. — Вот так надо встречать приятеля, — подмигнул я Клигусу и тут же пожалел об этом. Клигус рассердился, ревниво косясь на Гермиаса. — Ты в самом деле думаешь, что это полезно, отец? — сказал он. — Вино в такую рань? Я сделал вид, что не слышу — вот одно из преимуществ почтенного возраста, — улыбнулся и сделал еще глоток. Клигус так посмотрел на Гермиаса, что и без слов было ясно значение этого взгляда . Он считал юношу разгильдяем худшего сорта, потворствующим самым глупым желаниям престарелого отца. Гермиас подчеркнуто ответил таким же взглядом. Я был даже несколько озадачен — чем же заслужил Клигус такую ненависть моего племянника. Мой сын имел основания видеть в нем соперника. Гермиасу было двадцать пять лет. Он был внуком моего покойного брата Порсемуса. Увидев его впервые, я сразу же почувствовал, что он более соответствовал образу того ребенка, который должен был бы появиться у нас с Омери. Умный и честный, он прекрасно понимал, что высокородное положение еще ничего не говорит о его человеческих и деловых качествах. У него также не было таланта к торговому искусству, как и у меня в его возрасте, но он возмещал это напряженным трудом и потому рос в моих глазах с одновременным продвижением вверх по ступеням иерархии моей торговой империи. А недавнее его открытие — путешествие в далекие варварские земли за Джейпур — еще больше добавило ему признания. С любых точек зрения это был грандиозный успех. И если кто то еще сомневается в справедливости утверждения, что пути богов неисповедимы, пусть обратит внимание: Порсемус был самым ленивым, трусливым и бесталанным из многочисленных детей моего отца. Как старший по возрасту, он рассчитывал принять дела у Пафоса Карима Антеро. Но отец, мудрый человек, увидел божью искру во мне — тогда просто прожигателе жизни — и принялся обучать меня с заботой и пониманием, с которыми я, к своему стыду, не относился к собственному сыну. Мой отец не только поддержал мою экспедицию к Далеким Королевствам, но и, обойдя всех родственников, к особому неудовольствию Порсемуса, назвал перед своей смертью меня главой семейства. А ведь я был тогда на год моложе Гермиаса. И вот теперь я находился в положении моего отца. Вернее, в положении чуть худшем. Он то был вынужден выбирать одного сына из остальных. Мне же приходилось размышлять — не предпочесть ли племянника, даже внучатого племянника, собственному сыну. Не знаю, как кто, но я теперь, наверное, был готов поступить, как Пафос. Я опустошил бокал и посмотрел на племянника, в ожидании обещанного второго. Гермиас перехватил мой взгляд и подал мне новый бокал. — Впереди нас ждут ветра, дядюшка, которые вызывают страшную жажду, — сказал он. — А моя обязанность — следить, чтобы матросы ни в чем не испытывали недостатка. — Что ж, — сказал я, — матрос готов поднять еще один парус. — Я опустошил и этот бокал и отставил его, предлагая поменять на следующий. И тут Клигус выпалил: — Прошу тебя, Гермиас. Не подначивай его! Он протянул руку, чтобы отодвинуть Гермиаса, но наткнулся на полный бокал, и его содержимое вылилось на мою тунику. — Посмотри, что ты наделал, Клигус! — сказал Гермиас, пытаясь вытереть винное пятно рукавом собственной туники. — Да и с каких это пор ты стал решать за отца? Человеку ни к чему сын, судящий поступки родителя. И я вновь отметил антипатию Гермиаса к моему сыну. За этими высказываниями скрывалось нечто большее, чем соперничество за место наследника. — Ничего бы не произошло, — прошипел Клигус, — если бы ты не навязывался. И это моя обязанность служить отцу, а не твоя. Он тут же быстро огляделся и, казалось, с облегчением увидел, что рядом не оказалось других родственников. — Господа, — укоризненно сказал я, не желая тратить время на глупый спор, да еще после того, как с таким трудом сам выбрался сюда. — Немного вина, будь то внутри или снаружи, — я потер пятно, — не повредит. Гермиас смешливо фыркнул, приходя вновь в веселое расположение духа. Клигус же засуетился, то ли из за своего неуклюжего поступка, то ли из за того, что так явно выказал свою антипатию к Гермиасу, — мне трудно было понять. — Пожалуйста, прости меня, отец, — сказал он. — Отправить Квотерволза домой, за чистой туникой? — Не утруждай себя, — сказал я. — На меня не в первый раз проливают вино. Хотя в последний раз это произошло в третьеразрядной таверне, и тот малый намеревался залить мне глаза, прежде чем броситься с ножом. — И что же произошло? — спросил Гермиас, хоть и знал ответ, поскольку эту историю в различных вариантах я рассказывал не первый год. — Он убил меня, — сказал я. Гермиас рассмеялся над излюбленной шуткой дядюшки, да и Клигус счел за лучшее сдержанно хмыкнуть. — Преисподняя и зеленые черти! — воскликнул кто то неподалеку. — Ребятишки, неужели же это и есть хозяин? Пьяный и с пятнами вина на тунике? День словно стал ярче, когда я обернулся и попал в объятия Келе, женщины, которую я имел честь называть другом, и моего самого доверенного капитана дальнего плавания. Келе была невысокой и стройной, как и ее отец Л'юр, который служил у меня капитаном еще в экспедициях к Далеким Королевствам. Он умер несколько лет назад. Я очень скучал по нему, и дочка его делала все, чтобы восполнить эту потерю. Келе похлопала меня по спине. — Слышала, что вы померли или даже хуже того, хозяин, — сказала она. — Что же может быть хуже, чем смерть? — спросил я. — Жидкая овсянка и диетический хлеб, — сказала она. — Приятно убедиться, что в тавернах врут насчет вашего здоровья. Я увидел, как Квотерволз наблюдает за мной издали, и покраснел. — Врут не врут, но я действительно никогда себя так хорошо не чувствовал. Келе была настолько близким другом, что тут же поняла всю фальшь моих слов, но, что важнее всего, — и виду не подала. И, пока она, поддерживая беседу, сообщала мне свежие новости о друзьях и врагах, я думал, как мне благодарить богов за то, что они ниспослали мне ее. Ей чуть перевалило за сорок, как и Клигусу, и в своих плаваниях она набралась громадного опыта. Множество пиратов испытали остроту ее ножа, и немало торговцев обманщиков отдали должное ее деловому чутью. Когда Гермиас отправился совершать свое открытие, капитаном его судна я выбрал Келе. Если бы его неопытность завела в беду, я был уверен, что Келе выведет экспедицию к цели. Но в ее словах я ощутил внутреннее напряжение. И увидел, как взгляд ее перескакивает с Гермиаса на Клигуса. Брови тревожно подрагивали. Уж ее то чутью на неожиданности в морских туманах я мог доверять — не раз испытано. Неужели же впереди волны плескались о камни отмели?
